— Это ж… — только и смог выговорить мой дядя, замерев посреди шахтинского рынка.
— Чего там? — задирая голову, я пытался рассмотреть в кишашей толпе то, что могло так удивить моего родственника из (как тогда казалось) далекого и волшебного Подмосковья, где есть все, кроме окружавшей меня неустроенности.
— Ну тяжелоатлет! — напрягая память, продолжал дядя, противостоя толпе — Как его? Алексеев, кажется!
И только тут я понял о чем он говорит, разглядев в привычной толчее голову, возвышавшуюся над остальными.
Утонув в осенней слякоти, рынок привычно галдел, маня донскими щедротами и запахами. Над допотопными, рассохшимися деревянными бочками с маринованными (как мы их называли, мочеными) яблоками, пестрели платки пожилых товарок. Фрикативным «гэ» звали за «свойской» редиской ассимилировшиеся кавказцы. И создатели самопального подсолнечного масла, то и дело открывая свои бутыли с длинными и тонкими шеями, капали солнечное зелье всем желающим оценить качество их товара прямо в ладошку.
По части запахов они всегда обходят своих коллег по прилавку: горьковатый запах жженой семечки на донском рынке обычно побеждает даже ароматы свежей зелени и только что выловленной рыбы. Куда уж здесь тягаться палаткам с майонезами, кечупами и китайскими супами, что, как грибы росли на рынке пропорционально остававшимся без работы шахтерам.
Но, променяв гордое звание столицы российского Донбасса на позорное определение «депрессивные шахтерские территории», город моего детства продолжал оставаться в книге рекордов Гиннеса как рекордсмен по числу олимпийских чемпионов на душу населения. А он и в этой массе победителей над собственным телом выгодно отличался.
Василий Иванович Алексеев. Дважды стоял на пьедестале победителей Олимпиады, восмикратный чемпион мира, установил 80 мировых рекородов по тяжелой атлетике. Это о нем Высоцкий пел: «Я от земли антея отрываю, Как первый древнегреческий штангист»…
Этим эпизодам его биографии, нас, родившихся рядом, но уже после его триумфов, еще в начальной школе гордиться учили. Но как сохранить этот трепет, когда вот он, в медалях и орденах во всю свою широкую грудь, стоит и как-то хитро, по-детски, блестит хитрющими глазами на каждом городском торжестве.
А в выходные эти почти два метра выправки, с неизменной авоськой в руках, можно было наблюдать на рынке. Плыл он среди гомона, запахов подсолнечного масла и улыбок кавказцев с редиской, словно круизный лайнер по Дону и от этого казался таким родным…
— Ручка есть, — засуетился дядя, рыская по карманам. — На чем бы его расписаться попросить?
Я лишь успел картинно пожать плечами и зевнуть. Дескать, да что тут удивительного: самый сильный человек планеты с овощами в авоське, э-ка невидаль! Но мой дядя уже мчался к Алексееву, без страха перед его ростом и весом.
— Военный что ли? — насупив брови, спросил Василий Иванович и навис над моим родственнником, пока тот судорожно выбирал между паспортом и военным билетом.
— Ага, ну на пенсию скоро, — сообщил дядя, наконец-то протянув чемпиону паспорт.
Алексееву выбор этот явно польстил и, пока он ставил свою размашистую подпись, в глазах у него бегали те самые огоньки.
А я смотрел на эту картину и проникался к нему новым чувством. В тот момент Василий Алексеев позволил (скорее самому себе) доказать, что в моем, покрытом угольной пылью детстве, есть такой большой повод для гордости…
Через несколько лет моего дяди не стало. И Алексеев стал частичкой памяти о нем.
Теперь ушел из жизни сам чемпион. Василий Иванович Алексеев останется для планеты самым сильным ее человеком, а для меня той частичкой души, что постоянно будет напоминать: можно победжать, оставаясь самим собой.
И спасибо Вам за это, Василий Иванович…
