Эту вещь я написал году этак в 2004-м. Тогда в кругу моих друзей возник, пожалуй, вечный спор о том, достоин ли жизни тот, кто в силу ряда жизненных причин не похож на других.
Мы были слишком молоды и оттого излишне горячи. И, в поисках доводов, я тогда впервые нарушил (как я понимаю теперь) нелепое правило не писать о себе…
С тех пор минуло уже почти 10 лет. Многое изменилось во мне и окружающем меня мире (даже не все «буквы посвящения» можно теперь поставить рядом). Но в одно я по-прежнему хочу верить: Миша жив и каждый его новый день доказывает окружающим, что это справедливо…
О. И., С., Л.
и Ростову-на-Дону посвящается…
Миша
… Осенний Ростов – зрелище незабываемое. Город, переживший несколько веков, войн и политических режимов в золотой рамке октября манит своей печалью и скрытой где-то в недрах этой печали тайной мироздания….
Я – совсем еще юный студент-первокурсник ростовского техникума, приехавший в большой и шумный город за знаниями, получаю здесь еще и уроки жизни. С первых дней приезда. Трудно перечислить все, что дал и что отнял у меня Ростов, но была в нем одна встреча, которая запомнится мне на всю жизнь. В этом я точно уверен…
… Все здесь было ново и незнакомо. Даже привычный для меня вид городского транспорта – троллейбус – здесь ездил со скоростью примерно втрое превышающей скорость собратьев из моего маленького шахтерского городка. Бешеный ритм столицы Дона (тогда еще не получившей статуса столицы Южного округа) заставлял думать, действовать и двигаться быстрее, нежели я привык. Оттого я и выглядел желторотым провинциалом в Большом городе, где все удивляло.
Был обычный осенний день. Деревья, готовясь к зиме, медленно сбрасывали свои желтые наряды, а я сидел на лавочке во дворе своего нового дома.
Дом был пятиэтажным и стоял на небольшой возвышенности, неподалеку от магистрали, связывающей крупный спальный район с городским центром.
Я забыл ключи и, в ожидании других обитателей квартиры, в которой теперь жил, наблюдал за тем, как где-то внизу шумно движется двухсторонний беспрерывный поток автомобилей.
Потрепанную пятиэтажку населяли, в основном, женщины пост-бальзаковского возраста. Когда-то, в светлые времена хрущевской оттепели, одна из ростовских швейных фабрик построила ее для своих работниц. Бежали года, исчезали эпохи, горячие трудовые будни швей-передовиц сменялись бесконечными днями почетной пенсии. Росли дети и вылетали из родного очага, навеки замершего над беспрерывным автомобильным потоком. А старушки, в финале своей славной трудовой жизненной дороги, коротали дни в шумном дворе над этим металлическим ритмом жизни.
Новые веяния, впрочем, старенький двор хрущевки тоже затронули. Город рос и развивался, и самым действенным методом значительной прибавки к незначительной пенсии для пожилых швей стала сдача квартир в наем. Старенький дом наполнился новой жизнью. Теперь здесь встречался разношерстный народ: гости с Кавказа, приехавшие в поисках лучшей доли, жители области, не нашедшие достойного заработка в родных местах и студенты со всего Юга России. Одним из которых был я…
День был теплым и солнечным, но двор был пуст. Старушки не успели расправиться с домашними хлопотами, а их постояльцы с заработков еще не вернулись. Я сидел и перебирал в памяти моменты закончившегося учебного дня, периодически поглядывая на останавливающиеся где-то внизу троллейбусы и высматривая из выходящих на остановке пассажиров своих новых соседей.
Вдруг из-за угла выскочила ватага ребятни, весело подгоняющих футбольный мяч. А за ними, переваливаясь из стороны в сторону, плелся он.
Однажды он, как и все многоликое потомство славных швей, тоже вылетел из этого гнезда. Вылетел, но упал, и беспрерывный поток принес его к родному очагу.
И теперь целыми днями проводил он в своем родном дворе. Медленно переваливаясь, бродил от подъезда к подъезду, помогал соседкам тащить сумки, встречая их возле остановки, или наблюдал, как малыши играют в мяч.
Благо те относились к нему благосклонно. Его никто не обижал. Более того: его любили. Любили за несуразность, неповоротливость и постоянно уплывающий куда-то вдаль взгляд…
Никто не называл его больным. Никто не называл его убогим. Никто не знал его диагноза. Все знали, что есть он. И всегда, даже если и не поймет, обязательно поможет…
Я сидел и смотрел на то, как лихо справлялись мальчишки с мячом. Я никогда так не умел и по-хорошему им завидовал. Завидовал им, видимо, и он. Поэтому и смотрел на скачущий мяч с открытым ртом. Потом его взгляд снова затуманился и уплыл куда-то далеко, а когда вернулся, мяч был ему уже не интересен. Он смотрел на меня.
Продолжалось это несколько минут, пока он, наконец, не решился и тогда, все также переваливаясь из стороны в сторону, не двинулся ко мне.
— При-и-и-в-в-е-т! – сказал он, подсев на лавочку и протянув руку. – К-а-а-к тебя зовут?
Я представился и пристально посмотрел на него. В глазах читалась… радость. Радость искренняя, в которую я сначала даже не поверил: настолько успел отучить меня от этого Ростов.
— А ме-е-е-ня М-и-и-ша, — не менее радостно, сказал он.
Мы разговаривали очень долго. Впрочем, говорил практически только я. А Миша задавал вопросы. Ему было интересно, откуда я приехал, где расположено это место, где я учусь, чему там учат…
А я отвечал и отвечал, пока осенняя листва тихо падала на серую гладь асфальта, а мимо уносился куда-то вглубь большого города беспрерывный поток жизни…
С тех пор практически каждый день Миша, завидев меня, со всех ног несся навстречу, издалека выставив вверх руку в дружеском приветствии. И с неизменной улыбкой на лице. Я верил этой улыбке. Верил потому, что она была искренней.
Мы шли и он интересовался тем, как прошел у меня день и что нового я узнал.
Если во дворе сидели пожилые хозяйки старого дома, то Миша обязательно находил среди них свою маму и заставлял ее со мной здороваться. Милая женщина с грустными глазами и тихим голосом всегда это делала. А мне приходилось тогда здороваться со всеми сидящими на лавочке Героинями соцсоревнований и владелицами особых знаков отличия за труды праведные.
Миша же провожал меня до самого подъезда и еще надолго задерживал возле него, каждый раз задавая все новые и новые вопросы…
Процесс этот обычно затягивался и это начинало утомлять. Но от общения с ним я никогда не отказывался… Я просто не знал, как это сделать! Обычному человеку можно было бы намекать, грубить или просто сказать обо всем прямо, но Миша был человеком необычным. А еще я не хотел терять его улыбку…
— А знаешь, ведь мне уже сорок лет, — однажды, как показалось, очень грустно, четко повторяя интонации его милой и тихой матери, сказал Миша.
Как реагировать на вдруг изменившееся настроение нового друга я не знал. Потому лишь, пожав плечами, отвернулся в сторону. Стало вдруг как-то стыдно. Но он вдруг снова оживился.
— А знаешь, как это пишется? – с привычной улыбкой вдруг спросил Миша, что обескуражило меня еще больше. — Вот так: четыре и ноль, — вывел он пальцем по моей куртке…
Так продолжалось четыре года. Я рос, менялся, обзавелся друзьями и полюбил шумный мегаполис, украсивший устье реки, делящей Евразию на две части.
Однажды настало время возвращаться в свою провинциальную шахтерскую глубинку.
Было лето. В зелени обступивших пятиэтажку деревьев щебетали птицы. Я медленно шел к остановке и мысленно прощался с размеренной жизнью двора, повисшего над шумной дорогой. Меня вроде бы с ним ничего и не связывало. Но последние шаги по потрескавшемуся асфальту заставляли биться мое сердце быстрее. Я прощался с пятиэтажкой, Ростовом и… Мишей. Уже у остановки я понял, что меня заставило запомнить этот двор навсегда. Это был он.
Я обернулся, но двор был все также пуст. Только раскидистые ветви старых деревьев продолжали вечную битву с солнечными лучами, пытавшимися прикоснуться к древности дворового асфальта. Я вдруг подумал о том, что я слишком давно не видел грустного, несуразного и такого доброго хозяина этой обители. Моя жизнь изменилась настолько, что на Мишу и его простые вопросы просто не было времени! А еще я искренне испугался того, что просто не замечал его, а он все также был где-то рядом…
Тогда мне стало по настоящему стыдно. Так стыдно, как не было уже очень давно. Стоя у заднего окна троллейбуса, я еще очень долго смотрел на уплывающую в буйную зелень хрущевку, пока та совсем ее не поглотила.
А потом я вспомнил Мишино лицо и его улыбку. Пожалуй, самую искреннюю улыбку, которая встретилась мне в этом городе за четыре года.
Я, было, хотел мысленно пожелать ему счастья, и осекся. Вдруг понял, что этот человек итак счастлив. Несмотря на бурную ростовскую жизнь, постоянно меняющихся соседей и смену времен года, так отчетливо различимую в несуразном рае окружающего его пространства.
Он счастлив вопреки всему этому. И дарит свою радость окружающим.
Я уезжал из Ростова со светлыми чувствами…
